Глава 6. СИГНАЛ: „КОМАНДУЮ ФЛОТОМ — ШМИДТ”

§ 23. ПОСЛЕ „ПОТЕМКИНА”

Со времени восстания декабристов (1825 г.), освобождения крестьян (1861г.) и убийства народовольцами царя Александра II (1881 г.) Россия не знала таких глубоких внутренних потрясений, какими был ознаменован год тысяча девятьсот пятый. События одно значительнее и грознее другого сотрясали российскую империю с первых дней этого года. Громом прокатилось по стране известие о позорной сдаче Порт-Артура и бесславном потоплении остатков флота на его рейде. Через считанные дни всеобщая рабочая стачка парализовала заводы столицы, а вслед за ней Россию потрясло неслыханное по жестокости преступление царизма — „Кровавое воскресенье” 9 января. Прогнивший и разложившийся режим, испугавшийся мирного шествия своих подданных, расстрелял, изрубил и растоптал сотни рабочих, пришедших просить у царя помощи в их тяжелой жизни.

9 января — этот, по выражению В. И. Ленина, „великий урок гражданской войны” — стал первым днем начавшегося отрезвления народа, отшатнувшегося от веры в „царя-батюшку”. Путь на баррикады становился все очевиднее. В составленном в тот же день воззвании „Ко всем русским гражданам и общественному мнению европейских государств” Максим Горький — свидетель бессмысленного расстрела — прямо обвинил Николая II „в убийстве мирных людей, ничем не вызвавших такой меры против них”, и призвал всех граждан России „к немедленной, упорной и дружной борьбе с самодержавием”.

Неудержимо нарастал и катился по стране вал первой русской революции, все более шатким становилось положение царизма: в январских стачках участвовало свыше 444 тысяч рабочих, то в одной, то в другой губернии вспыхивали крестьянские восстания, в городах не прекращались столкновения демонстрантов с войсками.

А затем, в мае, — Цусимская катастрофа с ее пятью тысячами напрасных жертв, гибелью почти всей эскадры, позорной сдачей немногих уцелевших кораблей. „Этого ожидали все, — писал В. И. Ленин, — но никто не думал, чтобы поражение русского флота оказалось таким беспощадным разгромом.” Бросивший в бой неподготовленную эскадру в слепой надежде на чудо царизм оказался в глубоком шоке. Но спустя месяц его потрясло несравненно более страшное для него событие — восстание на броненосце „Потемкин”. Посланная на усмирение эскадра сама оказалась на грани восстания, а один из ее броненосцев — „Георгий Победоносец” — перешел на сторону „Потемкина”.

Объятый страхом за будущее пошатнувшегося престола Николай II, не задумываясь, отдает приказ потопить торпедами свой лучший только что построенный корабль с его более чем 800 человек команды. Срочно привести этот приказ в исполнение требует морской министр Бирилев. „Жестоко наказать”, „судить самым скорым полевым судом”, „приговор привести в исполнение перед всей эскадрой и городом Одессой”, — сыплются из Петербурга полные животного страха и дикой злобы повеления Николая II, жаждавшего крови бунтовщиков-„потемкинцев”.

Броненосец „Пантелеймон” — бывший „Князь Потемкин-Таврический”.

Действительно, со времен декабристов в вооруженных силах страны еще не было такого прямого выступления против самодержавного режима. В. И. Ленин немедленно подметил „громадное значение” восстания „Потемкина” и присоединения к нему „Георгия Победоносца” как первой попытки „образования ядра революционной армии”.

Поднявшаяся с восстанием „Потемкина” и практически захлестнувшая всю страну грозная волна рабочих стачек и крестьянских волнений грозила снести уже трещавшее здание царизма. Лето принесло совпавшие с восстанием „Потемкина” по времени восстание матросов в Либаве и волнения солдат в Усть-Двинской крепости, затем восстание на учебном судне „Прут”, всеобщие забастовки в городах, все учащающиеся столкновения с войсками и полицией, баррикады в Лодзи. Жестокие репрессии, казни, ссылки, увольнения и перестановки на флоте и в армии не могли остановить революционного движения в вооруженных силах.

И тогда царизм пустился на хитрость — обещал стране свободу.

Мошеннический характер этой уловки, по которой законом от 6 августа царь собирался создать лишь законосовещательную, ничего не решавшую и практически лишенную народных представителей Государственную думу, был немедленно разоблачен большевиками. В постановлении одной из сходок петербургских рабочих было прямо высказано „презрение этой жалкой попытке сохранить разложившееся самодержавие, обмануть рабочий класс и оставить его в положении рабов, лишенных всяких политических и гражданских прав.”

Разгоревшаяся в начале октября всеобщая политическая стачка, в которой участвовало более двух миллионов человек, новые волнения среди солдат, разгромы помещичьих усадеб крестьянами и начавшаяся в ряде городов борьба на баррикадах заставили царизм, практически уже не имевший надежных войск для установления военной диктатуры, пойти на новые уступки. Манифестом 17 октября 1905 г. царь обещал гражданские свободы: неприкосновенность личности, свободу совести, слова, собраний и союзов, расширение народного представительства в Государственной думе, предоставление ей законодательных прав.

„Царизм уже не в силах подавить революцию. Революция еще не в силах раздавить царизм”, — писал В. И. Ленин о сложившемся в тот момент временном равновесии сил. Царизм рассчитывал своими обещаниями внести разлад в силы революции, а затем, когда она пойдет на убыль, отказаться от сделанных уступок. Временное равновесие неизбежно вело к дальнейшему обострению классовой борьбы, к вооруженной схватке с самодержавным режимом.

Уже в день опубликования манифеста царские власти, как и 9 января, начали расстреливать мирные шествия и манифестации с красными флагами. В тот же день Николай II объявил благодарность войскам петербургского гарнизона и особо — семеновскому полку „за верную службу при чрезвычайно тяжелых обстоятельствах”. В. И. Ленин напоминал в те дни, что происходящие события полностью подтверждают предостережения большевиков: „пока не свергнута фактическая власть царизма, до тех пор все его уступки, вплоть даже до „учредительного” собрания, — один призрак, мираж, отвод глаз”.

Полным подтверждением этих слов стали события в Севастополе. Далекий от театра военных действий город со времени восстания „Потемкина” так и оставался на военном положении. Будучи не в силах справиться с нараставшим революционным движением чисто полицейскими мерами, царизм все чаще прибегал к использованию в карательных целях вооруженных сил. Военно-полицейский террор обрушился на город и на флот.

Суд над 44-мя матросами с „Прута” 30 июня и 75-ю матросами с „Георгия Победоносца” 29 августа, жесточайшие приговоры, циничный отказ адмирала Г. П. Чухнина на мольбу родителей приговоренного к смерти Кошубы о помиловании, устрашающие расстрелы, — все эти злодеяния не спасали положения, а только способствовали нарастанию революционных настроений. Под пулями своих же обманутых товарищей-матросов, которых Чухнин заставлял вершить казни, погибали люди удивительной нравственной чистоты и идейной убежденности — пламенные большевики и беспартийные борцы за справедливость. Вот имена севастопольских революционеров, первыми отдавших жизни за светлое будущее: Александр Петров, Иван Черный, Дмитрий Титов, Иван Адаменко, Дорофей Кошуба, Семен Дейнега. Только надежда на арест „главарей” заставляла палачей откладывать столь же „скорый и справедливый” суд над „потемкинцами”.

Весь Черноморский флот был охвачен вакханалией сплошного сыска. Волна доносов и повальных обысков, арестов и разжалований все нарастала. И тем не менее Чухнин неоднократно „входил с представлением об улучшении розыскного дела в Севастополе”, считая, что „пропаганда революционных идей среди матросов все более и более усиливается”, а „жандармская полиция при настоящем своем составе не может с успехом выполнять возложенные на нее обязанности”.

Две прокламации из числа распространявшихся в Севастополе в 1905 г.

Ему вторил и. о. начальника местного жандармского управления подполковник А. Вельский. Докладывая, что на сходках матросы склоняют рабочих порта к забастовке, обещая им свою поддержку, он жаловался: „Наблюдение среди чинов флота в силу их особенных условий жизни осуществляется с трудом, бесконтрольное ежедневное увольнение матросов из казарм, а также совместная их работа с портовыми рабочими на судах, готовящихся к плаванию, способствуют общению их с лицами, политически неблагонадежными”.

В обстановке все ужесточавшихся репрессий, потеряв во время арестов в Одессе и Севастополе своих лучших товарищей, разрозненные группы большевиков разворачивали работу в массах. Не прекращались загородные сходки и массовки „в окрестностях города — на балках и кружковые — по частным квартирам” (из жандармского донесения) . Так, 18 апреля за Инкерманом около 300 человек, в числе которых были нижние чины — матросы, „устроили род противоправительственного митинга с произнесением речей и возгласов преступного политического содержания” (из другого донесения). В следующей по времени жандармской сводке снова читаем: „Были две сходки матросов; агентурным путем установлено, что на них был оратор из города”.

Среди солдат и матросов ходили по рукам номера нелегальной ленинской газеты „Пролетарий”. В одном из них „очаковцы” прочли рассказ своих же товарищей о том, как они готовили восстание в дивизии для поддержки „Потемкина”. За этим номером чухнинские ищейки охотились с особым усердием, но распространители газеты обнаружены так и небыли. Безрезультатными были и дознания по поводу „Солдатской памятки”, которую читали в эшелонах черноморцев, отправляемых в апреле в Либаву, по поводу листовки с обращением „Товарищи, рабочие порта!”, обнаруженной на „Потемкине” 17 мая, по поводу ряда других распространяемых на кораблях и в городе прокламаций 46 . Матросы подпольщиков не выдавали.

Лишь изредка всеобщая слежка давала результаты. Так, в июле 1905 г. командир превращенного в плавучую тюрьму учебного судна „Прут” докладывал, что удалось выследить и арестовать матроса Г. Шкреба, хранившего нелегальные листовки и революционные стихотворения.

12 августа в штаб флота поступило донесение о том, что на достраивающемся крейсере „Очаков” обнаружены революционные листовки. На грань паники привело севастопольские власти „массовое разбрасывание” в ночь на 10 сентября по всему городу прокламации Крымского союза РСДРП „Наше требование”. В ней содержался призыв к низвержению самодержавия и установлению демократической республики, передаче власти в руки народного законодательного собрания, подлинному обеспечению гражданских свобод и равноправия наций.

Все острее становилась обстановка, все явственнее ощущалась роль большевистского руководства всей подпольной деятельностью на флоте.

Теряющий под ногами почву Чухнин изобрел новую иезуитскую меру — массовый перевод ненадежных матросов солдатами в армейские части, а затем предпринял длительный поход флота с единственной целью: в обстановке изнурительного летнего плавания и непрекращающихся учений сбить революционный накал матросской массы. В походе принимал участие морской министр А. А. Бирилев. Флаг командующего флотом был поднят на „Ростиславе”. Кроме этого броненосца в море вышли „Три Святителя”, „Двенадцать Апостолов”, „Екатерина II”, „Синоп” и „Чесма”, штабной пароход „Эриклик”, минный заградитель „Дунай”, минный крейсер „Капитан Сакен” и шесть эскадренных миноносцев. За девять дней непрерывных учений и стрельб флот обошел все турецкое побережье (с заходом в Синоп) и 19 октября вернулся в главную базу.

§ 24.ОКТЯБРЬ 1905 ГОДА В СЕВАСТОПОЛЕ

Севастополь встретил флот известием об объявленных накануне царских свободах и кровопролитии, которое в тот же день устроил в городе комендант крепости генерал Неплюев. Мирное обсуждение существа только что сообщенного телеграфом высочайшего манифеста от 17 октября вызвало гнев блюстителей порядка. На митинг, проходивший у музея Севастопольской обороны, по приказанию полицмейстера набросились со штыками и шашками наголо специально отобранные „надежные” матросы и казаки. Начавшееся кровопролитие остановил воинский начальник полковник Де-Роберти (за свой либеральный поступок он потом поплатился службой) .

После нового митинга на Приморском бульваре толпа, как это происходило по всем городам России, отправилась к тюрьме требовать немедленного освобождения политических заключенных. Но генерал Неплюев, несмотря на уговоры градоначальника контр-адмирала А. М. Спицкого, отказался „потакать требованиям толпы” и вызвал к тюрьме войска. По манифестантам открыли огонь. Восемь человек убиты, более 40 — ранены. Так был отмечен в Севастополе первый день „дарованных царем свобод”. Особо отличившегося убийцу — унтер-офицера Тараса Жупина командующий войсками Одесского военного округа генерал Каульбарс приказал наградить серебряными часами с надписью „За доблестное поведение 18 октября 1905 г.”

На заседании городской думы, обсуждавшей форму протеста против устроенной полицией бойни, с горячей речью выступил лейтенант П. П. Шмидт.

Сын адмирала Петр Петрович Шмидт (1867-1906 гг.) уже во время пребывания в Морском училище проникся идеями гуманизма и социальной справедливости. Со всей силой глубоко впечатлительной, тонко чувствующей, богато одаренной натуры он сопереживал угнетенным, увлекаясь произведениями писателей-гуманистов, пытливо изучал историю общественного развития, программы и тактику политических партий, настойчиво овладевал социалистическими учениями. „Тот, кому дана способность страдать за других и логически мыслить, кто пристально изучал общественные науки, тот — убежденный социалист”, — писал П. П. Шмидт в октябре 1905 г.

Таким убежденным социалистом, неустанным борцом за правду и справедливость он был и среди рабочих, когда сразу по производстве в офицеры, приехав к родным в отпуск, трудился на заводе, и в кругу мыслящей молодежи, и на службе в РОПиТ, когда командовал океанским пароходом „Диана”, и в остававшейся ему чуждой по духу офицерской среде. Понимая решающую роль вооруженных сил в назревавших в стране событиях, он пытался убедить офицеров, что, „выполняя преступные бюрократические предначертания, они отворачиваются от народа”, что „присяга обязывает их не выполнять приказаний, явно клонящихся ко вреду”, что долг их — „честным и правдивым словом” сказать царю о необходимости широких демократических реформ, не допустить, чтобы их мундир, о чести которого они столько говорят, был бы „по первому призыву бюрократии обагрен народной кровью”. „Но глухи были г. г. офицеры, слишком прочно сидела в них боязнь за свою карьеру, слишком слабо было в них чувство долга”, — с горечью писал П. П. Шмидт весной 1905 г.

Петр Петрович Шмидт — командующий революционным флотом, поднявший флаг на крейсере „Очаков”.

Человек действия, далекий от бесплодных мечтаний идеалиста, П. П. Шмидт принимает события 1905 г. как сигнал для практического осуществления исповедываемых им освободительных идей. Вот почему он, командир плававшего все лето на Дунае миноносца № 253, по приходе в Севастополь немедленно отдается бурной общественной деятельности. Вот почему дотоле мало известный лейтенант флота, не принадлежа ни к одной из политических партий, становится признанным трибуном быстро революционизировавшихся масс.

Страстная, не оставляющая сомнений речь П. П. Шмидта воспламенила слушателей. Дума единогласно приняла его предложение навечно вывесить в ее помещении фамилии организаторов расстрела — полицмейстера Попова, жандармского полковника Вельского и других, „дабы и будущее потомство видело и поучалось примером, как свободные граждане клеймят позором посягателей на неприкосновенность личности свободных граждан”.

Организованная думой с согласия коменданта крепости севастопольская народная милиция просуществовала, однако, лишь три дня. По указанию премьера С. Ю. Витте и министра внутренних дел Дурново она уже 21 октября была заменена прежней полицией. Но слух о „Севастопольской народной охране” разнесся по России, с приветствием к ней обращались французские студенты.

На всю страну прозвучала и полная высокого гражданского пафоса клятва, которую в едином порыве повторили за П. П. Шмидтом тысячи севастопольцев, собравшихся на похороны жертв царских „свобод”. Этой клятвой П. П. Шмидт призывал всех не уступать никогда и никому ни одной пяди завоеванных человеческих прав, не пожалеть жизни для сохранения свободы каждого, всю свою „свободную общественную работу” отдать на благо „рабочего неимущего люда”, забыть о национальной розни и помнить, что отныне все — „равные, свободные братья великой свободной России”. Вместе с П. П. Шмидтом многотысячный митинг повторил и клятву снова объявить „Великую всероссийскую забастовку”, если правительство не даст людям „всеобщего избирательного равного для всех права”.

Г. П. Чухнин, этот верный слуга царизма, положивший так много сил для усмирения „Потемкина”, уволивший „из-за недостатка усердия” всех своих флагманов и ради водворения на флоте постоянно им декларируемого „честного направления службы” без колебаний обрекавший матросов на смерть, не мог перенести опасной для властей деятельности П. П. Шмидта. В тот же вечер 21 октября, как раз в день объявления правительством политической амнистии, мятежного лейтенанта арестовали. Отправленный на броненосец „Три Святителя” он обращается к людям с предостережением — не ждать от умирающей царской бюрократии разъяснений пользования манифестом о свободах. Чтобы покончить „с отживающим последние дни режимом”, народ должен сам приложить последние усилия „для действительного осуществления правового порядка и действительной свободы” так, как они понимаются „всеми свободными народами”, — писал П. П. Шмидт. Напоминая, что по произволу Чухнина он арестован „за свободное слово” уже после манифеста 17 октября, П. П. Шмидт просил всех добиваться гласного и открытого суда над ним; он был уверен, что скамья подсудимых превратится для него в трибуну, с которой он нанесет „последний тяжкий удар ненавистному режиму”.

В газетах началась шумная кампания в защиту П. П, Шмидта. Рабочие Севастопольского порта избрали его своим „пожизненным депутатом”.

Военно-морской прокурор сообщил Г. П. Чухнину, что в случае отдачи П. П. Шмидта под суд максимальным наказанием, которое его может ожидать, будет лишь дисциплинарное взыскание. Тогда Чухнин 24 октября шлет морскому министру донос с перечислением всех „преступлений” Шмидта, включая и речь в думе, где он „предложил способ осуждения законных действий подлежащего начальства”. По полученным, якобы, им, Чухниным, анонимным письмам, Шмидт ходил по городу с музыкой, с матросами и народом и одобрял команду „Потемкина”, которая „сделала первый шаг к настоящей смуте”. А так как Шмидт 20 октября подал в отставку, пишет Г. П. Чухнин в одном из вариантов доноса, то, „принимая во внимание его революционную деятельность, совершенно несовместимую с понятием о долге, присяге и чести офицера”, надо успеть исключить Шмидта из службы без мундира, т. е. самым позорным способом.

П. П. Шмидт все же был освобожден, но уволили его высочайшим приказом от 7 ноября без обычно принятого производства в следующий чин (капитана 2 ранга). Неугомонный Г. П. Чухнин успел при этом найти способ обойти царские свободы и отдал еще не уволенному со службы П. П. Шмидту личный приказ с запрещением „заниматься агитаторством, иначе он будет предан суду”.

П. П. Шмидт игнорировал это чухнинское предупреждение.

§ 25. МАТРОССКАЯ РЕСПУБЛИКА

Конец октября был ознаменован в империи неслыханным по размаху и крайне опасным (вблизи самой столицы!) восстанием матросов и солдат в Кронштадте. Три дня просуществовала на Балтике первая матросская республика. И пример ее не мог не повлиять на настроение черноморцев.

Обстановка в Севастополе все накалялась. Митинги, организованные социал-демократами, собирали до 2—3 тысяч человек, причем особенно много было на них рабочих. На митингах, как говорилось затем в обвинительном акте на суде 24 мая 1906 г., „вовсю критиковали правительство, причем внутреннее положение России рисовалось самыми мрачными красками”. Эта пропаганда действовала на нижних чинов, и воинская дисциплина, „ослабленная, в известной мере, предшествовавшими мятежами на судах”, неуклонно, несмотря на все усилия начальства, падала.

„Настроение в командах ненадежное, появились признаки его на „Очакове” и „Пантелеймоне” (бывшем „Потемкине” — Р. М.) и в дивизии” 47 ;,Агитация идет за освобождение от суда матросов „Потемкина”;

Подписанный Г. П. Чухниным приказ, запрещающий матросам посещение митингов.

„Арестовать тысячи нельзя, чувствую, что с арестами и при действии оружием восстанет весь флот”, — докладывает в Петербург Г. П. Чухнин. Спасение он, как и при восстании „Потемкина”, видит лишь в присылке надежных войск.

Матросам и солдатам запретили ходить на городские митинги, а когда социал-демократы перенесли свои митинги к казармам, адмирал отправил для их разгона боевые роты, т. е. верные части, вооруженные боевыми патронами. Задуманную властями провокацию — выстрел из толпы по ротам — сорвал случайно услышавший об этом матрос К. Петров 48. Не теряя времени, он открыл огонь из винтовки по организаторам провокации — штабс-капитану Штейну, пришедшему в дивизию с учебной командой 50-го Белостокского полка, и контр-адмиралу Писаревскому — старшему флагману дивизии. Схваченный К. Петров был тут же освобожден матросами, боевые роты — обезоружены.

Так 11 ноября во флотской дивизии началось стихийное восстание, сразу же охватившее до 2000 ее матросов и часть солдат. Такие же события происходили и в других частях крепости, и на батареях. Это было несравненно более организованное движение, чем во время восстания „Потемкина”. Здесь рука об руку действовали матросы, солдаты и „вольные”, т. е. гражданские агитаторы. Их энергично поддерживали рабочие порта, избравшие лейтенанта П. П. Шмидта своим депутатом. Дала трещину длительно культивировавшаяся начальством рознь, вражда между „флотскими” и „сухопутными”: значительная часть саперной роты Севастопольской крепости, предводительствуемая унтер-офицером Барышевым, с оружием в руках 13 ноября переправилась в казармы 28-го флотского экипажа и с криками „Ура!” была встречена матросами.

На грани восстания оказались оба расквартированных в городе пехотных полка — 50-й Белостокский и 49-й Брестский. Лишь уговорами и обманом офицеры смогли увести их за город и отделить от проникших в полковые казармы городских манифестантов.

В растерянности Чухнин докладывал в Петербург о полной утрате контроля над флотом: „Боевые роты отказываются стрелять”; „Сухопутные войска стрелять не будут”; „Положение безвыходное”...

„Матросы, вероятно, поставят какие-нибудь условия, которым придется подчиниться или распустить флот”, — сообщает адмирал вечером 11 ноября шифровкой Николаю II.

„Матросы овладели дивизией и положением дела”; „Мастеровые порта присоединяются к социальной партии”; „Для подавления силой указанного движения необходима присылка больших военных сил с артиллерией или подчинение всем требованиям”. — Это из его же следующего донесения царю 12 ноября.

В этот день собравшиеся в матросских казармах депутаты кораблей, частей и порта фактически образовали Совет матросских, солдатских и рабочих депутатов. Непосредственное руководство революционным движением осуществлял выделенный Советом исполнительный орган — Матросская комиссия, включавшая представителей Севастопольского комитета РСДРП, военной социал-демократической организации и рабочих порта. Во главе комиссии стал член РСДРП И. П. Вороницын.

„К ночи на воскресенье 13 ноября в городе господствовала одна власть — власть Матросской комиссии. Начальства как будто не было”, — писала позднее большевистская газета „Борьба”.

Главная активная сила матросской республики — ее депутаты — поддерживали (до чухнинского запрета) постоянную связь со своими товарищами в частях, батареях, на кораблях и в порту; их авторитет был исключительным.

Депутаты-„очаковцы” и некоторые члены команды крейсера непрерывно выступали в городе, разъясняя требования восставших 49. Так, зорко следивший за обстановкой жандармский ротмистр Васильев докладывал, что „очаковец” И. Ф. Родионов, передавший 12 ноября требования матросов командиру Белостокского полка, весь день разъезжал верхом по городу, беспрепятственно занимаясь агитацией: „Задержать его нельзя было, симпатии черни и публики были на стороне матросов; полицию, жандармов и офицеров открыто бранили на улицах, почти на каждом перекрестке агитаторы собирали кучки народа...”

Казалось, еще один толчок — и власть царизма здесь, в Севастополе, рухнет навсегда.

§ 26. БОЛЬШЕВИКИ „ОЧАКОВА”

События на берегу, в дивизии, не были неожиданностью для „очаковцев”.

Революционная пропаганда на борту крейсера велась давно — практически со времени комплектования его экипажа. Передовой в этом отношении была машинная команда, собранная из наиболее развитых и частью уже знакомых с революционной пропагандой мастеровых. В большинстве своем — молодежь (до 23—25 лет) , матросы чутко вслушивались в слова о правде и социальной справедливости, остро переживали оскорбительное для человеческого достоинства отношение к нижним чинам. А некоторые еще за пять лет до восстания — во время изготовления машин и котлов крейсера — проходили выучку классовой борьбы у сормовского пролетариата. Это было время подъема самосознания рабочих, которое так ярко отобразил Максим Горький в романе „Мать”. Известно, что летом 1900 г. с сормовскими рабочими дважды встречался В. И. Ленин. Среди них работала очень сильная подпольная большевистская организация во главе с Я. М. Свердловым. В 1902 и 1903 гг. здесь проходили мощные политические первомайские демонстрации. Обстановка тех лет в Нижнем хорошо показана в книге „История Красного Сормова” (М., „Мысль, 1969), к которой мы и отсылаем читателя.

Трудно представить, чтобы электрики и артиллеристы, машинисты и кочегары „Очакова”, контактировавшие на протяжении многих лет с рабочими Сормова, Петербурга, Екатеринослава, Перми и всех тех других городов, откуда шли поставки и прибывали рабочие-монтажники, оставались равнодушными к набиравшему силы рабочему движению. Много времени провели в Сормове остававшиеся там на время отправки машин в Севастополь машинный кондуктор Вдовиченко, машинные квартирмейстеры 1 статьи Ляшко и Волошин, кочегар 1 статьи Фомич.

Достоверно известно, что О. И. Волошин (до военной службы — рабочий Донецкого бассейна) вел активную революционную пропаганду. Уже в марте 1903 г. он был отдан под „ближайший надзор начальства” за то, что возле Малахова кургана бросил привезенный им из Нижнего сверток, в котором оказалось „множество революционных изданий, прокламаций, революционных отчетов”. За ведение революционной пропаганды 19 ноября 1904 г. О. И. Волошина арестовали, но и после освобождения, отданный под надзор командира 32-го экипажа, он продолжал деятельно участвовать в подготовке восстания на крейсере „Очаков” и броненосце „Екатерина II”. Эта подпольная работа усилилась в связи с октябрьскими событиями в городе и во флотской дивизии.

Резкому подъему революционных настроений в команде „Очакова” способствовало ежедневное появление на нем для завершения достроечных работ около 300 рабочих, среди которых были и агитаторы, специально прибывшие из центров забастовочного движения — Петербурга и Москвы. От экономических требований агитаторы исподволь переходили к политическим. И прежде всего речь шла о необходимости законного, ввиду выхода манифеста о свободе, освобождения арестованных Чухниным матросов „Потемкина”.

Брожению на крейсере способствовала крайняя непопулярность недавно назначенного и не понимавшего перемены обстановки временного командира корабля капитана 2 ранга С. А. Глизяна 50.

С. А. Глизян пытался, согласно наставлениям адмирала, подтянуть команду и начал угрожать „очаковцам” расстрелами и репрессиями, какие уже постигли команду „Прута” и какие предстоят теперь участникам подавленного восстания в Кронштадте. В результате уже 8 ноября он вынужден был доносить Г. П. Чухнину о неповиновении машинной и кочегарной команд, которые, несмотря на троекратное его приказание „разойтись и не устраивать сборищ”, разойтись отказались. Громкие крики „командира долой!”, подхваченные едва ли не всей командой „Очакова”, были хорошо слышны на рейде. Только появление пользовавшегося доверием команды старшего офицера капитана 2 ранга М. М. Скаловского удержало матросов от решительных действий. Однако они официально заявили старшему офицеру жалобу на то, что трое из них, поставленные командиром на верхней палубе „под ружье” 51, продрогли от холода.

На следующий день к подъему флага, вопреки обыкновению, наверх вышла и машинная команда. При обращении командира она отказалась отвечать на его приветствие. Строй команды смешался, вновь раздались крики „долой командира!”.

Прибывшему для разбора инцидента военно-морскому прокурору выборный от команды машинист А. И. Гладков заявил претензию на грубое обращение командира и на неудовлетворительность пищи, а также высказал требование разрешить команде участвовать в митингах на берегу и пожелание — чтобы офицеры занимались с матросами и объясняли им текущие события государственной жизни страны.

10 ноября командир корабля здоровался утром только с кондукторами и караулом. Команда весь день находилась в возбужденном состоянии, которое, как замечали офицеры, особенно старались усилить машинисты Гладков, Чураев и Докукин. Как говорилось потом в обвинительном заключении, „люди собирались в кучки и о чем-то оживленно беседовали между собой, прекращая разговор при приближении начальствующих лиц”.

Так в команде крейсера зрела и приобретала все более организованную форму убежденность в необходимости коллективных действий.

Душой организации были большевики. Революционная пропаганда велась в то время на кораблях не только большевиками. Знавшие о многом севастопольские жандармы считали, что, помимо разного рода временно проявлявших себя революционных социал-демократических фракций, прочные корни в городе и на флоте имели только четыре „противоправительственные организации” разных платформ. И первой из них неизменно назывался Севастопольский комитет Крымского союза РСДРП. Его агитаторы и его прокламации всегда были предметом наибольшего внимания жандармов, их больше всего боялся Г, П. Чухнин, с ними вел он особенно жестокую, непрерывную и все-таки безуспешную борьбу. Опыт восстаний на Черном море, как и на Балтике, убедительно показывал, что самоотверженность и революционная стойкость матросов с наибольшей силой проявлялась именно на тех кораблях, движением на которых руководили большевики. Григорий Вакуленчук на „Потемкине”, Дорофей Кошуба и Семен Дейнега на „Георгии Победоносце”, Александр Петров и его три товарища на „Пруте”, — именно эти беззаветные революционеры обеспечили успех трех главнейших предыдущих восстаний грозного 1905 года на Черноморском флоте. И то, что вслед за ними „Очаков” встал в центре событий ноябрьского восстания в Севастополе, объясняется тем же: на крейсере сложилась и уцелела к этому времени самая боеспособная из всех действующих большевистских групп. Ее составляли, насколько можно судить по немногим сохранившимся документам, машинист А. И. Гладков, комендор Н. Г. Антоненко и сверхсрочно служащий кондуктор С. П. Частник.

Особую устойчивость группе должен был придавать Сергей Петрович Частник — старший по возрасту, служебному стажу (10 лет против двух-трех у его товарищей) и кондукторскому воинскому званию. Дошедшие до нас его письма и обращения говорят о нем как о человеке высокой идейной убежденности, культуры и благородства. По своему душевному складу он был, по-видимому, близок Петру Петровичу Шмидту.

Сергей Петрович Частник (1874—1906) — один из руководителей восстания

В примыкавшем к большевикам активе было более десяти матросов. Один из них — машинист Чураев — 12 ноября открыто заявил лейтенанту Винокурову, что он убежденный социал-демократ и что ему уже многим матросам, с которыми он беседовал группами по два—три человека, удалось „открыть глаза на истину”.

Так, в условиях активной и действенной большевистской агитации росло и крепло революционное самосознание экипажа крейсера.

Обстановка обострялась и 11 ноября, когда крейсер вышел в море для испытания стрельбой башенных установок, общее внимание матросов сосредоточилось на мостике, где стоял командир. Казалось, все только и ожидали сигнала к восстанию. Зная о положении на корабле, Г. П. Чухнин на всякий случай приказал вечером выпустить жидкость из компрессоров орудий, что делало стрельбу из них невозможной. Тогда же на крейсере появились известия о волнениях в дивизии. Стремясь отвлечь команду, старший офицер капитан 2 ранга М. М. Скаловский устроил чтение дневника японского офицера о русско-японской войне, но матросы слушали плохо, переговаривались вполголоса и до начальства дошло, что на слова хозяина трюмного отсека Фоминова — „трюмного механика не надо” писарь Туркевич ответил: „Ничего, всех расстреляют, кроме старшего офицера”.

С утра 12 ноября по приказу Г. П. Чухнина для усмирения беспорядков на берегу начали комплектовать из „очаковцев” боевую роту. Строевой команды не хватало, и старший офицер, вызвав уже замеченных начальством матросских вожаков — машинистов Гладкова, Докукина и Чураева, спросил, будут ли они стрелять в бунтовщиков, если придется? Утвердительного ответа он не получил.

В это время на сигнальной мачте дивизии были подняты позывные „Пантелеймона” и „Очакова” и сигнал — „Прислать депутатов”. Офицеры стали отговаривать матросов, но после вторичного подъема того же сигнала команда, возбужденная вожаками, начала требовать посылки депутатов, чтобы узнать, что происходит на берегу — в дивизии. Машинисты А. И. Гладков, Р. В. Докукин, комендор Н. Г. Антоненко и матрос П. П. Соловьев энергично убеждали команду добиваться посылки депутатов в дивизию, а если начальство откажет в этом, послать депутатов, не считаясь с запретом.

Все то же самое происходило в это время и на стоявшем неподалеку броненосце „Пантелеймон” (бывший „Потемкин”). Впрочем, события здесь едва не приняли еще более опасный для начальства оборот. Под влиянием машинного квартирмейстера Ивана Сиротенко и „агитатора” Григория Ялинича матросы на глазах у оторопевших офицеров первыми на эскадре подняли красный флаг — прямо над андреевским. Тогда-то — около 2 часов дня — Чухнин в панике и телеграфировал в Петербург: „Пантелеймон” восстал!”... Уловив колебания матросов, увидевших, что на других кораблях красных флагов нет, офицеры уже через час полностью овладели положением: Сиротенко и Ялинича отправили на берег, красный флаг спустили.

Вернемся, однако, к событиям на „Очакове”.

Старший офицер был вынужден поехать к главному командиру и тот, надеясь умиротворить команду, разрешил выбрать двух человек для посылки в дивизию. Выбранные машинисты А. И. Гладков на „Очакове”, и Р. В. Докукин вместе с мичманом А. В. Городысским прибыли в дивизию, а затем оказались в Брестском полку, где шел общий митинг матросов и солдат и где были арестованы комендант крепости и бригадный командир.

Вернувшись на крейсер, депутаты сообщили команде выработанные сообща в дивизии требования 52. Офицеры тем временем начали уверять, что все эти требования уже давно представлены по начальству и вот-вот будут рассмотрены. Г. П. Чухнин, еще не получив обещанной Петербургом помощи войсками, старался выиграть время и изолировать корабли от мятежной дивизии. Была предпринята попытка „очистить” корабли от ненадежных матросов, по приказанию Г. П. Чухнина предложив им добровольно перебраться на берег. Но старший офицер „Очакова”, опасаясь немедленного взрыва и расправы над командиром, поехал к Г. П. Чухнину и уговорил его обождать с обнародованием этого приказания. Больше того, он предложил под благовидным предлогом списать командира. Подав рапорт о болезни, С. А. Глизян в тот же вечер съехал с корабля.

§ 27. „ОЧАКОВ” БЕЗ ОФИЦЕРОВ

13 ноября с подъемом флага временно вступивший в командование М. М. Скаловский объявил команде, что в дивизии происходит мятеж, так как нижние чины нарушили верность присяге, и прочел приказание главного командира, требовавшее от всех, кто сочувствует мятежникам в дивизии, покинуть корабль.

На вопрос „Кто за царя ?”, был ответ — „Все!” Но никто не двинулся с места , когда было предложено выйти из строя тем, кто считает дивизию мятежной. Маневр был разгадан, расколоть команду не удалось. Тогда М. М. Скаловский, чтобы прервать связь крейсера с дивизией, приказал вахтенному мичману А. В. Городысскому высновать 53 левые фалы, на которых поднимались сигналы в дивизию. Фал упал на мостик. Возмущенные этим, на мостик вбежали матросы П. П. Соловьев и А. Л. Осадчий, с которыми М. М. Скаловскому пришлось выдержать горячее объяснение. Одновременно Н. Г. Антоненко поднял обедавшую в тот момент команду и с призывом „Не надо давать разоружать крейсер! Офицеры сами устраивают бунт”, — созвал на баке новый митинг С трудом смог М. М. Скаловский уговорить матросов отвечать на сигналы дивизии лишь после того, как на них ответит флагманский корабль — „Ростислав”. В противном случае, грозил временный командир крейсера, эскадра и крепость откроют по „Очакову” огонь.

Попытка Скаловского помешать прибывшей из дивизии делегации говорить с командой также встретила решительный отпор большевиков. Машинист А. И. Гладков и матрос А. Л. Осадчий созвали на баке новый митинг, решивший выслушать депутатов. Депутаты сообщили, что к восставшим примкнули Брестский и Белостокский полки, крепостная артиллерия и все войска крепости. Уговорились твердо стоять на своих ранее выдвинутых требованиях. „Очаковцы” обещали сразу же отвечать на все сигналы дивизии сами.

Убедившись в полном неповиновении команды, все офицеры во главе со старшим, следуя данному на этот случай указанию Г. П. Чухнина, покинули крейсер.

Прибывший на „Очаков” флаг-капитан эскадры капитан 1 ранга Сапсай был встречен выстроившейся во фронт командой, но его попытки выявить зачинщиков, которые „не желают служить”, опять-таки не удались. Н. Г. Антоненко немедленно обратился к матросам, объясняя, что это очередная уловка с целью посеять рознь в команде („Офицеры, как хулиганы, им бы только кровь увидеть!” — припомнили ему царские судьи его слова из того выступления). Матросы отказались выдавать товарищей и заявили, что „служить желают все”. Не теряя надежды на умиротворение команды, флаг-капитан остался на крейсере и присутствовал при вечерней молитве. Матросы спокойно легли спать и тогда (тонкий психологический прием) по приказу Г. П. Чухнина офицеры с М. М. Скаловским снова прибыли с „Ростислава” на крейсер.

Команду разбудили, выстроили на верхней палубе и начали убеждать в знак своей заявленной ранее готовности служить и повиноваться выдать бойки от орудий и затворы винтовок. „Пусть берут, зачем нам это”, — послышались было нестройные голоса, и опять комендор Н. Г. Аитоненко сумел вовремя объяснить колеблющимся хитро задуманную уловку начальства. Его горячо поддержали машинисты А. И. Гладков, Р. В. Докукин, кочегар М.С. Кудимов, минер А. И. Преображенский, гальванер С. Л. Чербо, матросы П. П. Соловьев, К. Я. Сидоров и А. Р. Жигулин. В настроении команды произошел окончательный перелом — разоружить ее не удалось. Ничего не добившись, офицеры снова уехали. Из унтер-офицерского состава на корабле остались только четыре кондуктора: Д. П. Вдовиченко, Ляшко, Сова и С. П. Частник.

Утром 14 ноября у борта „Очакова” вновь появился катер с офицерами. Поднявшийся на палубу флаг-капитан Сапсай пытался еще раз уговорить матросов отдать ударники от орудий и винтовки. Убедившись в полной бесполезности уговоров, он отправился с офицерами обратно на „Ростислав”. Следом покинули крейсер и три кондуктора.

С. П. Частник, еще до отъезда кондукторов сообщивший Гладкову и Чураеву о своем намерении остаться, созвал митинг команды. Он призвал матросов к решительной борьбе за торжество „идеи свободы”, которой он посвятил десять лет своей жизни. С единодушного согласия всей команды он принял на себя командование крейсером 54.

Все еще не имея реальных сил к подавлению восстания и пытаясь добиться перелома в настроениях матросов, начальство согласилось послать в дивизию по два человека депутатов с каждого корабля эскадры. Высадившись на берег, депутаты „Ростислава”, „Пантелеймона” и „Очакова” решили предварительно услышать совет П. П. Шмидта 55.

Как и в своих прежних выступлениях, П. П. Шмидт объяснил депутатам, что, независимо от подачи начальству своих требований, надо всеми силами добиваться созыва Учредительного собрания, основанного на всеобщей, прямой, тайной подаче голосов. В этом — спасение России, только так можно предотвратить кровопролитие. П. П. Шмидт предложил матросам выбрать командиров своих частей и кораблей из тех офицеров, которые примкнут к восстанию, а остальных арестовать. Когда же к восстанию примкнут команды на всех кораблях, он сам выйдет с мятежной эскадрой в море и заставит царя исполнить требования Черноморского флота.

„Какие они умные, энергичные, прекрасные люди. Что это за молодцы! Как жаль, что их сбивают, торопят на такое дело теперь, сейчас, когда не все еще готово... Ах, если бы это сделать позже”, — говорил П. П. Шмидт после ухода депутатов.

В 3 часа дня того же числа 14 ноября Петр Петрович Шмидт прибыл на „Очаков” 56 и объявил восторженно встретившей его команде, что принимает на себя командование восставшим крейсером и всем Черноморским флотом. Дружным „Ура!” ответила команда на речь П. П. Шмидта.

В командирском салоне Шмидт принял приехавшего около 5 часов на корабль капитана 2 ранга А. А. Данилевского, которого Г. П. Чухнин, все еще надеясь на благоразумие команды, назначил временно командовать крейсером. Решено было разговор А. А. Данилевского с командой отложить до утра и капитан 2 ранга уехал.

В тот же вечер, съехав на берег, П. П. Шмидт на совместном заседании депутатов флота и армии произнес страстную речь. Он еще раз подчеркнул, что надо обязательно требовать созыва Учредительного собрания и что путь к этому лежит только через всеобщее и повсеместное восстание армии и флота одновременно с всеобщей политической забастовкой. Только таким путем можно сломить правительство! Чтобы уже поднятое в дивизии восстание не пропало даром, необходимо завладеть и всей эскадрой. А для этого мало примкнувших к восставшей дивизии экипажей „Очакова”, „Пантелеймона” и половины команды „Ростислава”. Это значит, надо усилить агитацию и привлечь на свою сторону весь флот...

Но время было упущено. Не было принято мер по захвату кораблей в момент едва ли не полной растерянности офицерства; вне поля деятельности революционных агитаторов остались крепостные батареи, где отдельные очаги брожения были парализованы офицерами с помощью обмана и клеветы на восставших.

§ 28. КАРАТЕЛИ СОБИРАЮТ СИЛЫ

Вечером 13 ноября на большом совещании в морском собрании Г. П. Чухнин, не перестававший сколачивать силы контрреволюции, призвал офицеров, пока не поздно, сплотиться, как один: „Не дадим мужикам топтать нашу честь в грязи, иначе мы все погибли...” — кричал он в исступлении, кончившемся, как говорили, обмороком. Днем 14 ноября адмирал начал объезд кораблей и везде читал телеграмму царя с призывом к матросам образумиться, иначе с ними поступят, „как с клятвопреступниками и изменниками”. Угрозами истребления матросов силами окруживших город войск вперемешку с клеветой на восставших в дивизии, якобы пытающихся „толкнуть русский народ на братоубийственную войну”, призывами сплотиться и проявить „настоящие чувства любви к родине”, „добрыми” советами не возбуждать „недоверия армии”, требующей разоружения и ухода эскадры из Севастополя, адмирал сумел добиться перелома.

„Широкие массы были еще слишком наивны, слишком мирно, слишком благодушно, слишком по-христиански настроены”, — объяснял тот период революции В. И. Ленин. — Они вспыхивали довольно легко ..., но не хватало выдержки, отсутствовало ясное сознание задачи: не хватало достаточного понимания того, что только самое энергичное продолжение вооруженной борьбы, только победа над всеми военными и гражданскими властями, только ниспровержение правительства и захват власти во всем государстве является единственной гарантией успеха революции” 57.

Эти четкие и ясные азы революции громадному большинству матросов были неведомы. Вот почему даже на долго сопротивлявшемся разоружению „Пантелеймоне” матросы в конце концов, несмотря на возражения одиночек, с детской доверчивостью поверили вернувшимся офицерам и позволили свезти на берег все винтовки, патроны и приспособления для стрельбы из орудий.

Стойкость проявил один лишь „Очаков”.

Следующим шагом по плану Г. П. Чухнина был вывод эскадры в море, чем окончательно разрывались бы связи взаимной поддержки между матросами эскадры и восставшей на берегу дивизией. „Очаков”, упорно отказывавшийся образумиться, несмотря даже на оглашенную перед выстроенной командой телеграмму царя, решено было потопить торпедами специально подготовленного для этого миноносца.

Задерганные и запуганные Г. П. Чухниным и прибывшим с диктаторскими полномочиями командиром 7-го армейского корпуса генералом А. Н. Меллером-Закомельским флотские офицеры при всей их нерешительности все же нашли в себе силы возражать против замысла утопить восставших в крови. Проявив явную недисциплинированность, они, после экстренного совещания представителей кают-компаний кораблей, днем 14 ноября направили Меллеру-Закомельскому протокол, в первом же пункте которого говорилось: „офицеры флота не желают кровопролития”. Подписавшие протокол не только возражали против намерения увести эскадру в море, но и довольно смело указывали, что доверие команд к офицерам было подорвано вследствие „непоследовательных и нетактичных поступков высшего морского начальства” (т. е. Г. П. Чухнина — Р. М.) и игнорирования им офицерства. Для успокоения команд предлагалось немедленно удовлетворить приемлемые экономические требования матросов, созвать общее собрание офицеров и просить царя судить всех виновных в беспорядках матросов не по законам военного времени и с участием частной адвокатуры.

Очевидно, рассчитывая внести раскол в ряды восставших, Меллер-Закомельский предложил Г. П. Чухнину учесть это предложение —отдать приказ о немедленном выявлении — с помощью офицеров —приемлемых нужд матросов, обсудить необходимые меры в собрании офицеров, немедленно сообщить их команде „Очакова” и в дивизии, а офицерам разрешить собираться по их желанию.

Но уже собравшийся с силами, полный ненависти к бунтовщикам адмирал отверг все компромиссы: „Неужели не понимают, что это постыднее нашего мира с Японией? Это означало бы полную сдачу на милость врага”. Крайний черносотенец и убежденный погромщик, не находивший сочувствия даже среди большинства своих офицеров, — он жаждал крови. Его сдерживали только два обстоятельства. Силы усмирителей еще подходили к городу. По-прежнему он опасался, что флот восстанет, если он отдаст приказ стрелять по „Очакову” или потопить его торпедами. Вот почему главной своей задачей он считал разоружение эскадры и обеспечение, в соответствии с указанием Меллера-Закомельского, тыла усмирителей, уже окруживших казармы дивизии.

В соответствии с этим планом, в ночь на 15 ноября с „Пантелеймона”, который, несмотря на возвращение офицеров, по-прежнему не внушал властям доверия, были сняты важнейшие детали затворов всех орудий и затоплен погреб 152-мм снарядов; утром по приказу Чухнина на броненосце прекратили пары в котлах — корабль на какое-то время был выведен из строя действующих.

§ 29. ПЕРЕД СХВАТКОЙ

Принимая на себя руководство немногими восставшими кораблями, П. П. Шмидт не обольщался в успехе. Еще 12 ноября, сразу после одной из встреч с депутатами „Очакова”, он говорил о преждевременности восстания. О необходимости на этом этапе именно мирной борьбы он говорил и на городском митинге 13 ноября. Он сам не рассчитывал участвовать в восстании, он ожидал отставки, чтобы в качестве свободного от присяги гражданина отправиться по городам России и на митингах агитировать за всеобщую забастовку и созыв Учредительного собрания. И даже когда матросы призвали его возглавить восстание, он поставил условием своего согласия только мирную тактику. Он не допускал и мысли о пролитии крови.

Эта настроенность П. П. Шмидта исключительно на мирные средства борьбы, уверенность в том, что разоруженная эскадра не опасна для „Очакова” и по первому его слову присоединится к восставшим в дивизии, что прибывающие в город войска не посмеют стрелять, — сыграли роковую роль в судьбе Севастопольского восстания.

Немалая доля столь немногого оставшегося в распоряжении восставших времени была затрачена на дискуссии, в которых самого командующего флотом П. П. Шмидта приходилось убеждать в необходимости перехода к решительным действиям по захвату кораблей и арсеналов. А возможности были исключительные.

Самые горячие головы предлагали одним ударом парализовать начатую 14 ноября „патриотическую” обработку команд кораблей на рейде: ничего не стоило — считали они — захватить самого Г. П. Чухнина, который даже у офицеров не пользовался сочувствием и поддержкой. Можно было обойти с вооруженным отрядом и привлечь на свою сторону или нейтрализовать уже нацеленные на „Очаков” береговые батареи. Можно было высадить ночью десант на „Ростислав”, где половина команды явно сочувствовала восставшим, тайно от флота захватить этот флагманский корабль, а утром сигналом вызвать, якобы на совещание к адмиралу, командиров, чтобы обезглавить силы контрреволюции и взять под свой контроль все стоящие на рейде корабли. С таким же успехом можно было той же ночью захватить корабли поодиночке.

Возможно, какой-либо из этих смелых планов и был бы осуществлен, будь у восставших хотя бы еще одни лишние сутки. В отличие от налаженного, продолжавшего действовать административно-иерархического аппарата сил царизма (эскадра, батареи и сухопутные войска), восставшим катастрофически не хватало элементарной организованности, практически не было опытных организаторов. Немногочисленная, обескровленная предыдущими арестами организация социал-демократов была физически не в состоянии охватить своим влиянием то огромное, так быстро вспыхнувшее стихийное движение, каким, неожиданно даже для революционеров, оказалось ноябрьское восстание в Севастополе.

Как вспоминал позднее один из главных руководителей восстания в дивизии И. П. Вороницын, помощь только что приехавших и не знакомых с обстановкой товарищей из Симферополя была незначительна, „всю работу приходилось вести двум-трем человекам”. Работа Совета и преданных своему делу депутатов только еще налаживалась. Ведь даже на отработку и формулировку принятых 12 ноября матросских требований понадобилось три дня — их смогли опубликовать только 14-го! В этот же день, отвергая чухнинские обвинения в антигосударственном мятеже, восставшие в дивизии устроили парад в честь дня рождения императрицы. Приходилось считаться с верноподданическими чувствами незрелой части матросов и солдат, зачастую не одобрявших даже арестов самых реакционно настроенных офицеров. Так, в первые дни восстания солдаты добились освобождения попавшего в руки матросов коменданта крепости генерал-лейтенанта Неплюева — того самого, который устроил расстрел людей у тюрьмы 18 октября!

Вот почему восставшие, занятые решением насущных внутренних проблем, не были готовы к решительному наступлению. Весь день 14 ноября они, по словам И. П. Вороницына, были заняты „приготовлениями к обороне и к ночным захватам судов”. Речь шла, очевидно, о находившихся, по существу, в расположении восставшей дивизии, но практически выпавших из поля зрения восставших, кораблях, стоявших у причалов адмиралтейства и военного порта на восточном берегу Южной бухты. Их здесь — на консервации, в резерве, на ремонте или в достройке — стояло немало. Но масса, по словам И. П. Вороницына, „с трудом втягивалась в наступательные действия, появился разлад”, „медлительность наступления губила все дело”.

Безвозвратность бесцельно уходящего времени в полной мере не сознавал, по-видимому, и П. П. Шмидт. Явно недооценил он организаторские способности и опыт Г. П. Чухнина в деле „массового изъятия смутьянов” и „промывания мозгов” командам, столь убедительно продемонстрированные им при нейтрализации всего флота вслед за восстанием „Потемкина” и проявленные на рейде в эти критические ноябрьские дни.

История не сохранила обстоятельной хроники событий тех дней, а главное — мотивов, определявших поведение руководителей восстания. Многие следственные материалы оказались утраченными. Рассказы участников событий нередко расходятся даже в самых важных деталях. Многие исследователи считают (да так оно, по-видимому, и было) , что матросы оказались революционнее самого П. П. Шмидта, и членам комитета в дивизии приходилось убеждать его в необходимости всемерно ускорить захват эскадры.

И. П. Вороницын спустя год после событий писал, что на последнем объединенном совещании руководящей тройки восстания в дивизии с руководителями восстания на „Очакове”, происходившем вечером 14 ноября на борту крейсера, П. П. Шмидт обещал, что ночью он арестует офицеров на кораблях эскадры и к утру захватит ее полностью. Матросы же дивизии, со своей стороны, обещали прислать к „Очакову” три захваченных ими миноносца. Наутро „Очаков” должен был поднять сигнал „Флотом командует Шмидт” и одновременно красные флаги должны были взвиться на всех кораблях эскадры.

Этой версии придерживается и автор наиболее серьезной и крупной работы по истории ноябрьского восстания А. П. Платонов. Он пишет, что в то время как восставшие матросы дивизии в полном соответствии с этим принятым планом вечером и в течение всей ночи с 14 на 15 ноября захватывали корабли в Южной бухте, П. П. Шмидт не делал никаких распоряжений к захвату флагманского броненосца „Ростислав”. Когда же ему об этом напомнили, он заявил: „Завтра утром, когда команда судна узнает, что я нахожусь на „Очакове”, то она сама добровольно ко мне присоединится”.

Тем временем, предчувствуя ускорение развязки, восставшие лихорадочно собирали свои силы. Из арсеналов порта вывозили оружие и патроны, готовили караулы и экипажи для захватываемых кораблей. Связь „Очакова” с дивизией поддерживалась на катерах постоянно.

§ 30. 15 НОЯБРЯ 1905 ГОДА

Первым из кораблей, стоявших в Южной бухте, к „Очакову” присоединился миноносец „Свирепый”. Это было в полночь 15 ноября. Захват корабля осуществлялся по заданию депутата „Очакова” георгиевского кавалера (за бой „Варяга”) А. Р. Янковского под непосредственным руководством депутатов минера 32-го экипажа Ф. Г. Мартыненко, минно-машинного квартирмейстера Ивана Штрикунова и Ивана Сиротенко — руководителя восстания на „Пантелеймоне”. Тот же Сиротенко и стал первым командиром миноносца, но не надолго: буквально через пару часов его сменил Мартыненко. Общими силами группы „очаковцев” и отряда, который прислал из дивизии депутат Горобец, корабль приготовили к походу, пополнили не собравшуюся полностью штатную команду и, срочно расклепав якорную цепь (с „Буга”, заподозрив неладное, осветили миноносец прожектором и собирались стрелять) .отдали швартовы.

„12.35 — „Свирепый” без огней ушел в море. На нем не замечено офицеров” (это дописано позднее), — отмечается в вахтенном журнале стоявшей на бочке в Южной бухте канонерской лодки „Терец”.

„12.45 — „Свирепый” стал между „Очаковым” и Константиновской батареей”, — бесстрастно фиксирует вышедшие из-под контроля начальства события флагманский журнал начальника эскадры.

В 2 часа ночи миноносец, вышел в море для перехвата ожидавшихся транспортов с правительственными войсками, а также и задержания любых выходящих кораблей: говорили, что на пароходе „Эриклик” собирался бежать из Севастополя адмирал Чухнин. Никого в море не обнаружив, „Свирепый” в 6.25 утра вернулся к „Очакову”.

Той же ночью с помощью парового катера крейсера был захвачен и поставлен на бакштов (за кормой) проходивший мимо брандвахтенный катер „Смелый”.

За это время спустившиеся из расположения дивизии к Южной бухте матросы с помощью прибывших на катере „очаковцев” (они же доставили запасы масла, керосина и свечей для разведения паров) захватили и перевели на рейд к крейсеру миноносцы № 268, 270 и, уже к утру, 265. Почти на всех кораблях, ошвартованных у причалов порта, но „не состоявших в кампании”, находились только вахтенные, поэтому здесь же, при отсутствии или нехватке штатной команды приходилось комплектовать новые экипажи из числа прибывших из дивизии моряков. Захватом номерных миноносцев, их комплектацией и подготовкой к выходу руководил „очаковский” депутат машинный квартирмейстер Яков Казаков. В командах миноносцев оказалось немало сочувствовавших восставшим, а рулевые Иван Ролин и Николай Чернов сами управляли миноносцами № 265 и 268 при переходе к „Очакову”. Наибольший революционный энтузиазм проявил экипаж 270-го, горячо приветствовавший присоединение к „Очакову”.

На миноносце № 262 обнаружились неисправности — его решили оставить до следующего утра.

Пытаясь помешать захвату своего корабля, командир „Зоркого” — нового, только еще проходившего испытания эсминца постройки Николаевского завода, успел передать на „Буг” пулеметы и замок 75-мм орудия и не взирая на протесты представителя завода приказал снять крышки цилиндров главных машин. Но рабочие завода успели предупредить матросов в дивизии: командира арестовали, за остаток ночи рабочие установили крышки на место и прибывшая из дивизии машинная команда миноносца начала разводить пары. До начала восстания закончить работу и дать эсминцу ход так и не успели.

В 3 часа ночи под руководством подшкипера 1 статьи Ивана Назарова, минно-артиллерийского содержателя Филиппа Калашникова и трех депутатов из дивизии был захвачен стоявший вблизи „Днестра” миноносец „Заветный”. Однако из-за неисправности машин и этот корабль нельзя было быстро подготовить к выходу на рейд. Только днем удалось доставить из порта находившиеся в ремонте золотники и золотниковые штоки; с помощью рабочих начали спешно собирать машины для срочного выхода к „Очакову”, но и здесь с работой справиться не успели...

Еще вечером 14 ноября под руководством кочегара Семена Винника и машиниста Ивана Захарченко (оба — из 32-го экипажа) отрядом из дивизии был захвачен минный крейсер „Гридень”. Трех офицеров его арестовали и отправили в дивизию. Остальные же офицеры во главе с командиром, подговорив часть команды, попытались было увести корабль к „Ростиславу”, но им помешал матрос Степан Красников. С помощью пришедших рабочих порта этот корабль всю ночь готовили к выходу в море.

Днем ушел на рейд в распоряжение „Очакова” портовый баркас „Нико”; им управлял рулевой с броненосца „Синоп” Иван Краснощек (по некоторым данным, он должен был буксировать с рейда учебное судно „Прут”) .

Остались незахваченными стоявшие у набережной адмиралтейства новые миноносцы: „Живучий” (с него все патроны командир перевез на канлодку „Терец”), „Живой”, „Завидный” и „Звонкий”. Их офицеры сумели парализовать попытки отдельных матросов присоединиться к восставшим и поднять 15 ноября красные флаги. Посланцы же дивизии не смогли справиться со своей задачей. Так, патруль, прибывший к „Звонкому”, несмотря на настояния активного революционера машинного квартирмейстера Максима Чернышенко — сподвижника погибшего днем в бою на „Свирепом” Ивана Сиротенко, ограничился лишь призывом к команде поднять пары и примкнуть к „Очакову”.

Нет никаких сведений хотя бы о попытках захватить исправный миноносец № 260, который в 8 утра вышел, а в 9 час. 40 мин. вернулся в Южную бухту.

В глухой обороне затаились разоруженные в Южной бухте броненосцы — „Чесма” в адмиралтействе и „Георгий Победоносец” у причалов дивизии, неподалеку от блокшива „Опыт”, по левому борту которого стоял „Свирепый”. Привести в действие эти большие корабли, почти не имевшие на борту команд, было, судя по всему, и вовсе невозможно. Офицеры и вахтенные на обоих броненосцах, прекратив всякое сообщение с берегом, рассчитывали на случай захвата спасаться на другой стороне бухты.

Затянулось присоединение к „Очакову” канонерской лодки „Уралец”, хотя еще 14 ноября на ней по настоянию минно-машинного квартирмейстера Георгия Дорофеева была арестована часть сопротивлявшихся присоединению матросов (но почему-то остались на свободе офицеры). Только днем 15 ноября прибывший на „Уралец” внушительный вооруженный караул из дивизии потребовал от вахтенных поднять красный флаг, развести пары и отдать швартовы, но вывести корабль к „Очакову” не удалось.

Не было единства и в командах стоявших поблизости учебного судна „Днестр” и минного заградителя „Буг”. Упорную борьбу за перелом настроения команды „Днестра” вели хозяин трюмных отсеков Иван Алексеенко, сигнальщик Феофан Букин и боцман Петр Корниенко. Лишь по прибытии днем 15 ноября из дивизии депутата корабля телеграфиста Архангельского, как доносил исполнявший обязанности командира капитан 2 ранга А. Л. Лятошинский, команда окончательно вышла из повиновения, отправила офицеров под арест в кают-компанию, подняла красный флаг и начала готовиться к выходу на рейд.

На „Буге” сильная группа революционеров во главе с машинным квартирмейстером Антоном Бородиным и минером Марком Шаталовым сумела поднять команду по первому же призыву подошедших представителей дивизии. Подавая пример другим кораблям, днем 15 ноября „Буг” поднял красный флаг.

Так в последние сутки восстания складывалась обстановка в Южной бухте. Высокий революционный порыв многих матросов и целых экипажей находившихся здесь кораблей был реализован далеко не полностью и не обеспечил той своевременной поддержки, в которой так нуждался „Очаков”, остававшийся на рейде почти в одиночестве.

Стоявшая на бочке в Южной бухте канонерская лодка „Терец” (командир — капитан 2 ранга Петров, старший офицер — лейтенант М. Ставраки) пыталась помешать захвату миноносцев и выходу „Свирепого”, а когда это не удалось (с проходившего миноносца пригрозили пустить мину), в 6 часов утра перешла на Большой рейд — под защиту броненосца „Ростислав”. Здесь, убедившись в полной благонадежности экипажа „Терца” (в его составе были в основном ученики — строевые квартирмейстеры), начальник эскадры приказал канонерской лодке занять позицию у выхода из Южной бухты, став на бочки парохода „Эриклик” у таможенной пристани.

Наступило утро 15 ноября 1905 г.

Сохранившиеся в Центральном государственном архиве ВМФ вахтенные журналы всех кораблей, кроме самого „Очакова”, с полной обстоятельностью передают ход разворачивавшихся тогда событий.

В 8 часов утра, одновременно с традиционным ритуалом ежедневного подъема кормовых андреевских флагов, на пяти революционных кораблях, стоящих на рейде во главе с „Очаковым”, и десяти кораблях, стоявших в Южной бухте — у причалов военного порта, торжественно, под приветственные возгласы и звуки гимна были подняты также и красные флаги на грот-стеньгах.

Одновременно красный флаг взвился над дивизией на флагштоке 29-го экипажа. У памятника адмиралу Лазареву собрались революционные моряки. Оркестр играл марши и гимн.

На „Очакове” был поднят флажный сигнал „Флотом командует Шмидт”.

Именно в эти минуты с борта „Очакова” была доставпена на берег для отправки Николаю II телеграмма 58 : „Славный Черноморский флот, свято храня верность своему народу, требует от вас, государь, немедленного созыва Учредительного собрания и перестает повиноваться вашим министрам. Командующий флотом гражданин Шмидт”.

В 8 час. 15 мин. от борта „Очакова” отвалил приведенный в боевую готовность, с торпедами в аппаратах и поднятым на мачте красным флагом миноносец „Свирепый”. На барбете у носового 75-мм орудия стоял П. П. Шмидт в мундире с погонами капитана 2 ранга. Оркестр на палубе миноносца играл гимн. В кильватер ему следовал брандвахтенный катер „Смелый” с вооруженным караулом.

У борта ближайшего к „Очакову” броненосца „Пантелеймон”, на который восставшие особенно расчитывали, „Свирепый” застопорил машины и П. П. Шмидт, как записано в вахтенном журнале броненосца, крикнул собравшимся на баке матросам: „С нами бог и русский народ, а с вами кто — разбойники? Ура!” Этот возглас, подхваченный командой „Свирепого”, на разоруженном „Пантелеймоне” поддержало лишь несколько голосов, команда его находилась „в полном смятении”. Миноносец пошел дальше в глубь бухты вдоль линии стоящих на бочках броненосцев. Вслед за „Ростиславом” он миновал один за другим „Три святителя”, „Двенадцать апостолов”, „Екатерину II”, „Синоп” и подошел к стоявшему в глубине бухты, на бочке № 17, учебному судну „Прут” — плавучей тюрьме, в которой содержались матросы-„потемкинцы”. Без всякого кровопролития „Свирепый”, как значится в записях тех дней, его „захватил и поднял красный флаг, освободив всех арестованных и забрав офицеров”. На обратном пути миноносец „проследовал таким же шествием” вдоль линии, в которой стояли миноносцы, заградитель „Дунай”, минный крейсер „Капитан Сакен” и крейсер „Память Меркурия”. На всех этих кораблях экипажи в значительной своей части сочувствовали восставшим. Все они еще двумя днями раньше, 13 ноября, могли быть без труда привлечены на сторону восставших. Теперь же, деморализованные чухнинской демагогией, лишенные своих вожаков, запуганные они не могли поддержать Шмидта.

Эскадренный миноносец „Свирепый”, на котором П. П. Шмидт объезжал эскадру 15 ноября 1905 г.

Учебное судно „Прут” — плавучая тюрьма, из которой 15 ноября восставшие освободили заключенных „потемкинцев”.

И все же на каждом из них еще оставалось немало смельчаков, которые, не взирая на угрозы офицеров, с приближением „Свирепого” поднимали на мачте красный флаг. Поднимись в тот момент на борт каждого из этих кораблей заранее подготовленный внушительный караул восставших из команд и революционных матросов дивизии, — положение могло бы сложиться по-иному. Даже на флагманском „Ростиславе”, команду которого обрабатывали с особой тщательностью, нашлись поистине бесстрашные матросы, криками „Ура!” отвечавшие на призыв П. П. Шмидта (ни одного из них команда, несмотря на офицерские дознания не выдала!) .

Но П. П. Шмидт на „Свирепом” уходил дальше, торопясь обойти всю эскадру, — и только что поднятые красные флаги (это были обычные красные с косицами флаги „Наш” свода сигналов) тотчас же спускались руками офицеров и кондукторов. Вдогонку уходившему миноносцу неслись ругань и проклятия „верноподданных”. Командир георгиевского крейсера „Память Меркурия” в упор крикнул П. П. Шмидту: „Мы служим царю и отечеству, а ты, разбойник, заставляешь себе служить”.

Были и другие примеры. С задержанного утром при входе на рейд парохода РОПиТ „Пушкин” (подозревалась доставка карательных войск) добровольно остались на „Очакове” два студента Новороссийского университета Петр Моишеев и Александр Пятин. Переодетые матросами, они активно участвовали в восстании.

Вернувшись на „Очаков”, П. П. Шмидт обратился к Команде со словами, что он, рассчитывая путем мирной манифестации присоединить флот к восставшим/не ожидал такого поражения. Он не мог и думать, что вокруг окажутся такие „жалкие, темные рабы”, не способные бороться с несправедливостью. П. П. Шмидт призвал „очаковцев” продолжать борьбу, не взирая на одиночество на поле боя, а в случае неудачи уйти в другие города — в Одессу или Феодосию, чтобы там способствовать народному восстанию и вместе с народом продолжить борьбу. Горькими словами проклятия городу, где господствуют одни предатели, шпионы, опричники, где для свободных людей нет места, где всюду царит рабство, окончил он свою речь.

Но расчеты на уход из Севастополя едва ли могли быть оправданными — „очаковцы” не согласились бы покинуть своих восставших товарищей на берегу, в дивизии, да и угля на корабле было мало — лишь немногим больше 100 т.

Только тогда, наконец, П. П. Шмидт принимает предложенный матросами план захвата ближайшего к крейсеру броненосца „Пантелеймон”. Недавний „Князь Потемкин-Таврический” сохранил, несмотря на переукомплектование команды, прежние революционные традиции. С помощью сохранившихся в составе команды броненосца сторонников восстания корабль в 11 час. 40 мин. был беспрепятственно захвачен боевой ротой с „Очакова”, предводительствуемой минным квартирмейстером броненосца Захарием Циомой. Арестовав командира корабля, офицеров и кондукторов, при полном, как сказано в вахтенном журнале броненосца, их пассивном состоянии, восставшие отправили их на „Очаков”, а на мачте „Пантелеймона” подняли красный флаг и расставили у главнейших боевых постов свои караулы. Ускользнул из офицеров один мичман В. А. Яновский, который по концу спустился в воду и спрятался на подобравшем его катере броненосца. Заявив, что у него слишком много пара, который надо отработать, старшина катера Антон Сирченко, несмотря на направленные на него винтовки, отвалил, обошел для обмана вокруг корабля и полным ходом удрал к „Ростиславу” (предателя потом хорошо наградили).

К команде броненосца обратился с речью прибывший с „Очакова” П. П. Шмидт. Слушавший его речь арестованный командир „Пантелеймона” капитан 1 ранга Н. Е. Матюхин докладывал позднее, что П. П. Шмидт объявил о своем намерении наследующий день (?) перейти с сыном на борт „Пантелеймона” и поднять на нем вице-адмиральский флаг. Но и это решение, которое могло бы усилить позиции восставших, осталось неосуществленным. Запоздало и распоряжение П. П. Шмидта о доставке из порта замков и снарядов для „Пантелеймона”, — он так и остался полностью в небоеспособном состоянии.

Попыток захвата других кораблей на рейде не предпринималось, хотя в распоряжении восставших имелся целый ряд малых кораблей, вооруженных грозным оружием ближнего боя — торпедами; в их руках, наконец, были склады и арсеналы порта, они могли бы рассчитывать на полное содействие помогавших им во всем рабочих, а главное — на сотни готовых к бою матросов дивизии. Нужна была только ясность мысли и решимость руководителей. При поддержке миноносцев, „Очакова” и „Пантелеймона” абордажные партии восставших моряков еще могли бы захватить поодиночке большую часть, если не все стоявшие на бочках корабли эскадры. Ведь удавалось же это Чухнину даже с помощью барж с солдатами. А здесь на каждом корабле революционных матросов с нетерпением ожидали их товарищи; наверняка, как и при захвате броненосца „Пантелеймон”, пускать в ход оружие не пришлось бы! Но, повторяя роковую ошибку декабристов, П. П. Шмидт медлил, давая противнику время завершить последние приготовления к расправе.

Расположение кораблей на рейде Севастополя в день восстания 15 ноября 1905 г. ( по схеме из фондов ЦГА ВМФ СССР)

Фотокопия верхней части страницы вахтенного журнала эскадренного броненосца „Синоп” с записью событий в день 15 ноября 1905 г

После полудня, в 12 час. 30 мин., на кораблях правительственной эскадры в знак верности царю были подняты стеньговые флаги и состоялись новые „патриотические” манифестации. Они сопровождались выносом портретов царя и икон, клятвами, молебнами, пением „народного гимна” и обменами на непрерывно сновавших по рейду катерах „патриотическими” делегациями. „Ура!”, „Постоим за царя!”, — кричали с катеров. Особенно отличился георгиевский крейсер „Память Меркурия”, отбивший накануне все попытки рабочих порта склонить экипаж к мятежу и спешно вышедший из дока на рейд. Здесь, „очистившись от крамолы”, команда под диктовку офицеров уже вполне по-черносотенному — с выносом наверх подлинного рескрипта, дарованного парусному бригу „Меркурий” императором Николаем I, — благословила „патриотическую” делегацию с „Двенадцати апостолов”, возвращавшуюся на свой броненосец. „Долой Шмидта! Долой изменников с флота!” — ревели в ответ „патриоты”.

При пении молитвы „Спаси, господи, люди твоя” на мостиках этих кораблей на виду всей эскадры были „торжественно” разорваны в клочья и выброшены за борт все флаги „Наш” из комплектов сигнального свода. (На „Ростиславе”, как об этом записано в вахтенном журнале, таким путем было истреблено семь безвинных красных флагов.) По почину минного крейсера „Капитан Сакен” с 12.35 до 12.50 корабли правительственной эскадры обменивались сигналами „Долой изменника Шмидта”.

И в этой черносотенной обстановке на исходе первого часа дня с гордо поднятым красным флагом мимо оторопевших „патриотов” с „Терца” выходит из Южной бухты и становится на якорь у борта „Очакова” минный крейсер „Гридень”. Криками „Ура!”, размахивая фуражкой, провожает его с борта штабного судна „Эриклик” строевой квартирмейстер Иван Суржиков: ему не удалось поднять на восстание свою команду, но он, не думая об ожидающей его каре, открыто приветствует смельчаков.

Тотчас же на „Терец” является лейтенант Кедров с приказанием из „главной квартиры” (т. е., видимо, от генерала Меллера-Закомельского) — открывать огонь по каждому кораблю, выходящему из Южной бухты. В 14 час. 35 мин. с „Ростислава” поступает подтверждение: исполнять приказание „главной квартиры”. Следом команде зачитывается приказ главного командира флота: „прекратить всякие переговоры с мятежниками, принять решительные меры с применением огня для подавления мятежников”. Восторженные биографы Г. П. Чухнина писали, что именно его настояниям обязано отечество скорым подавлением мятежа 15 ноября. А. Н. Меллер-Закомельский, чтобы полностью освоиться на позициях, рассчитывал начать дело лишь 16 ноября. Похоже, что Г. П. Чухнин, действительно, не мог успокоиться, пока не убедил генерала скорее использовать момент ненадолго поднятого „патриотического” накала. С этим накалом связано, видимо, и решение командующего вернуть на корабли эскадры снятые ранее обтюрирующие кольца, плитки и другие приспособления для стрельбы из орудий. Об этом, со слезами на глазах убеждая генерала в верноподданических чувствах матросов, просил его лейтенант с „Ростислава” В. Ф. Волькенау. Успокоенный поручительством Г. П. Чухнина и недавнего командира броненосца капитана 1 ранга Е. П. Рогули (с 3 ноября ставшего севастопольским градоначальником ), генерал согласился.

Откладывать усмирение в самом деле уже не стоило: на Северной стороне крепостная артиллерия, одолев брожение умов среди канониров 2-го батальона, прекратив начатый было для его разоружения вывоз за ворота вытяжных трубок, теперь спешно разворачивала пушки на „Очаков”. С напутствиями покарать изменников и спасти родину от смуты отправлялись на эскадру „патриотические” депутации из верных царю офицеров и солдат.

Восставшие не мешали и им. И, как без малого сто лет назад на Сенатской площади в Петербурге, так и теперь на Большом рейде в Севастополе, усмирители, деловито закончив приготовления к бойне, обратились к обреченным на смерть с последним увещеванием. Они могли себе это позволить: Графская пристань была занята солдатами. Исторический бульвар чернел от собранных на нем пушек, пулеметов, солдат и даже кавалерии, в казармах Брестского полка теснились новые прибывшие батальоны. Эскадра, получив ударники, была готова „послужить за веру, царя и отечество”, крепостные пушки и полевые батареи на Северной стороне взяли „Очаков” на прицел.

§ 31. „ОЧАКОВ” В ОГНЕ

Согласно донесению главного распорядителя „усмирения морских команд” генерала Меллера-Закомельского ультиматум о сдаче восставшим предъявили в 14 час. 15 мин.

„По истечении часового срока, — как докладывал генерал Николаю II, — канонерская лодка „Терец” открыла огонь по портовому катеру, перевозившему мятежников на крейсер „Очаков””. (По некоторым данным, на катере доставляли ударники от орудий „Пантелеймона”, захваченные восставшими в порту.)

Записи в вахтенном журнале „Терца” опровергают генерала: огонь был открыт раньше назначенного ультиматумом срока. И катер был не один — он сопровождал выходивший из Южной бухты под красным флагом заградитель „Буг”. Следом за ним и также под красными флагами (революционные матросы все-таки овладели кораблями!) , исполняя приказ Матросской комиссии, отдавали швартовы и готовились перейти к „Очакову” учебное судно „Днестр”, канонерская лодка „Уралец”, миноносец „Зоркий”. Этого каратели допустить не могли и, следуя инструкции „главной квартиры”, „Терец” без промедления открыл огонь по катеру из орудий и винтовок.

Стрельба, начатая в 15 час. 5 мин., продолжалась, по записям того же „Терца”, примерно 15 минут. Катер был подбит, а „Буг”, видя невозможность прорыва и имея на борту 300 боевых мин, отдал якорь вблизи „Терца” и открыл кингстоны затопления. Одновременно, как докладывал генерал, батарея на Историческом бульваре открыла огонь по „Днестру” и стоявшему рядом с ним миноносцу (по-видимому, речь шла все-таки об „Уральце”) . Вслед за этим беглый огонь из пулеметов и пачками из винтовок (солдаты и боевые роты матросов были расставлены чуть ли не по всему западному берегу) был открыт по всем кораблям в Южной бухте.

После спуска красных флагов на этих кораблях огонь перенесли на казармы дивизии. Брестский полк, поклявшийся искупить свою дружбу с мятежниками, готовился к их штурму.

По-видимому в то же самое время у входа в Южную бухту и появился миноносец „Свирепый”, который, как рассказывал командовавший им Ф. Г. Мартыненко, отошел от „Очакова” за 15—20 минут до боя на рейде и был послан П. П. Шмидтом в порт за баржей со снарядами (возможно, опять-таки за снарядами для „Пантелеймона”) .

Около 15 час. 35 мин. миноносец, как отмечалось во флагманском журнале, „почти весь закрылся Павловским мыском от эскадры”, но был встречен огнем „Терца” (по его записям — в 15 час. 55 мин.) . Миноносец маневрировал, давая попеременно задний и передний хода, а затем, имея торпедные аппараты развернутыми на правый борт, задним ходом вышел из бухты. Правительственные донесения в один голос утверждают, что миноносец хотел атаковать „Эриклик” и „Терец”, а когда это не удалось, пытался, выйдя на Большой рейд, торпедировать ближайшие за Павловским мыском „Ростислав” и „Память Меркурия”. Ф. Г. Мартыненко в своих записках о торпедных атаках даже не упоминает. При входе в бухту он встретил катер, матросы которого предупредили, что „Терец” сторожит подходы и баржу со снарядами захватить не позволит. Действительно, не успели они дать задний ход, как „Терец” открыл огонь. Огнем артиллерии „Терца”, а затем „Ростислава”, „Памяти Меркурия” и „Капитана Сакена” на миноносце были сметены надстройки, он потерял управление, его начало сносить к „Ростиславу”. Страшившиеся его торпед и продолжавшего развеваться красного флага, каратели не переставали бить по беспомощному кораблю и бросавшимся за борт матросам. В оправдание этой жестокости (один из поднявшихся на борт офицеров хотел застрелить на месте безоружного Ф. Г. Мартыненко) и появился, очевидно, тезис об угрожавших эскадре торпедных атаках. В действительности, не имея приказа П. П. Шмидта об атаке и зная о его нежелании проливать кровь матросов, Ф. Г. Мартыненко, по-видимому, хотел лишь прорваться обратно к „Очакову”, но миноносец был расстрелян, не дойдя до него 59 .

Так разворачивались в значительной мере решившие судьбу восстания события в Южной бухте. Силы революции в ней были блокированы, а затем — подавлены.

„Очаков” и „Пантелеймон” все это время по-прежнему оставались на своих местах — крейсер на якоре против Артиллерийской бухты (в вершине равностороннего треугольника с мысами Нахимовской и Михайловской батарей по углам), броненосец — на девиационной бочке, немного далее в глубь Большой бухты. Угроза уничтожения нависла над этими кораблями и стоявшими вблизи „Очакова” на якорях минным крейсером „Гридень”, миноносцами № 265, 268, 270, катерами „Смелый” и „Водолей-2” (у борта „Пантелеймона”) . Но и в эти последние часы, несмотря на сохранявшуюся до 15 час. связь с дивизией, восставшие, кроме запоздалых попыток доставить на корабли снаряды, уголь и продовольствие, не предприняли абсолютно ничего для перелома обстановки в свою пользу.

Трудно судить о событиях минувшего, не зная в точности всех определяющих обстоятельств, и все же становится до боли обидно при мысли, что восставшие практически вовсе не использовали имевшиеся у них боевые средства. А ведь эффективность этих боевых средств была бы многократно умножена огромным революционным энтузиазмом восставших матросов на кораблях и в дивизии. И если П. П. Шмидт, принципиально отвергая кровопролитие, не решился применить оружие для насильственного захвата эскадры, то он, безусловно, должен был сделать это ради спасения матросов, которое он им обещал, идя 14 ноября на „Очаков”. „Самый мирный человек, видя неминуемое массовое убийство людей, не может не кинуться в защиту их”, — говорил он. Но ведь теперь он знал, что такое массовое убийство подготовлено, он должен был, обязан был применить всю мощь имевшихся на его кораблях боевых средств.

Эффективным оружием были торпеда и таран. Практически неприменимые в открытом море, в классических условиях сражения на дальних дистанциях, они как нельзя лучше подходили для боя на рейде против стоявших на бочках — неподвижных кораблей. Это был, наверное, единственный в истории русского флота случай, когда длительное время культивировавшаяся таранная тактика могла найти действительное применение. Но восставшими практически так и не было сделано попыток ни перенести штаб восстания под защиту могучей брони „Пантелеймона”, ни усилить его экипаж за счет преданных делу восстания специалистов — комендоров и машинной прислуги, а затем ввести в действие его орудия (путем передачи для них недостающих деталей с „Очакова”) или, наконец, дать ему ход, чтобы в упор, наверняка, поражать корабли противника торпедами и отправлять их на дно самым мощным на эскадре тараном неуязвимого для врагов новейшего броненосца. Немало вреда мог бы принести и „Очаков”. Без промаха можно было бы торпедировать стоявшие на бочках и якорях корабли с миноносцев (их число, без сомнения, при энергичных действиях могло быть увеличено).

Мы никогда не узнаем, почему П. П. Шмидт и его сподвижники не решились на единственно обещавшие успех решительные меры. Можно лишь догадываться, что П. П. Шмидт, будучи убежденным гуманистом и думая о том общественном резонансе, который получит Севастопольское восстание в России, не считал себя вправе омрачить святое дело борьбы за гражданские права массовым уничтожением одураченных, но, по сути, ни в чем не повинных матросов, остававшихся на стороне правительственных сил.

В то же время из следственных документов процесса явствовало, что по мере-разворачивания трагических событий его точка зрения изменялась. В своем обращении к доставленным на „Очаков” пленным офицерам П. П. Шмидт говорил о планах широких активных действий, вплоть до сооружения батарей на Перекопском перешейке, чтобы, отрезав Крым от России, требовать от царя созыва Учредительного собрания. Он заявил, что будет морить голодом офицеров-заложников, добиваясь освобождения матросов, арестованных властями на берегу; что будет вешать офицеров по очереди на „Очакове” в ответ на избиение жителей города казаками и за потопление „Терцем” шедшего к „Очакову” катера...

Так или иначе, но „Очаков” и „Пантелеймон” остались на месте, а движимый, видимо, охватившей его идеей жертвы на алтарь революции П. П. Шмидт перед истечением срока ультиматума сказал пленным офицерам: „Иду принять смерть вместе с вами”. Да, это была именно жертва. Отказаться от использования грозного броненосца и остаться под расстрелом крепостных батарей на лишенном бортовой брони легком крейсере — это было мало похоже на бой. При такой настроенности не имеют никакого смысла встречающиеся в литературе расчеты соотношения сил революционной и правительственной эскадр или рассмотрение разных, фантастических планов мирного воздействия на царизм (вроде доставки к „Очакову” минного заградителя „Буг”, опасность взрыва которого, якобы, могла бы связать руки карателям). Немногие боеспособные корабли революционной эскадры были представлены сами себе и действовали в одиночку.

Наиболее мощный из них — „Очаков”, оставаясь на рейде неподвижной мишенью, сразу утрачивал все достоинства легкого быстроходного крейсера. К тому же этот корабль, только что построенный и еще проходивший испытания, не мог считаться полноценной боевой единицей и даже не имел скомплектованных орудийных расчетов. Восставшие, избрав своих товарищей командирами основных боевых частей крейсера (артиллерией стал командовать Н. Г. Антоненко), только начинали налаживать его внутреннюю жизнь, но о боевой подготовке в условиях почти половинного некомплекта команды (на корабле вместо 555 было лишь 365 матросов) не могло быть и речи.

Пленные офицеры слышали приказ П. П. Шмидта: „Комендоры, к орудиям!”, ощущали движение пришедшей в действие системы подачи боеприпасов, а затем и слышали несколько выстрелов крейсера, сделанных в ответ на огонь, открытый крепостными батареями и канонеркой „Терец”.

Сколько же было сделано выстрелов с „Очакова”? Сопоставляя все крайне немногочисленные свидетельства, можно сделать вывод, что не более шести. Было ли это исполнением приказа, следствием спешки и необученности персонала либо еще каких-то неизвестных нам причин, но на кораблях правительственной эскадры не зарегистрировано ни одного попадания. А ведь дистанция до флагманского корабля „Ростислав” 60 не превышала 5—6 кабельтовых (т. е. 900—1100м)! Впоследствии царские судьи, стремясь хоть как-то оправдать карателей, пытались приписать „Очакову” первые выстрелы на рейде, от которых эскадре, якобы, пришлось обороняться. Но даже свидетели обвинения и в частности — находившиеся на борту „Очакова” пленные офицеры не решились поддержать эту выдумку. Стала известна и грубая провокация, подействовавшая на незрелые умы: комендорам на кораблях правительственной эскадры и на береговых батареях внушили, что поднятый на восставших кораблях флаг „Наш”, служивший, согласно своду, сигналом начала боевой стрельбы („боевым флагом”), означает явное намерение бунтовщиков начать бомбардировку города.

Возглавил позорный расстрел мятежного крейсера броненосец „Ростислав”. В 16. 00 в его вахтенном журнале появилась бесстрастная запись: „Начали стрелять по „Очакову” и „Свирепому””. Судя по отчету, с „Ростислава” всего было выпущено 2 254-мм и 16 152-мм снарядов 61. Именно от этих снарядов на „Очакове” появилось девять пробоин с левого борта. Но еще больше усердствовали выслуживавшиеся перед начальством, заглаживающие впечатление от своих колебаний крепостные артиллеристы. У них было страшное оружие — еще более мощные \ 11-дюймовые (280-мм) орудия, нанесшие самые тяжелые повреждения с правого борта корабля. Такой снаряд, взорвавшийся в запасной угольной яме на скосе броневой палубы, сорвал с заклепок и разворотил находившуюся над ней промежуточную палубу на протяжении десяти шпаций. Бившие прямой наводкой, с малых расстояний, какие невозможны в настоящем бою, крепостные орудия и орудия броненосцев промаха не имели. Мощные снаряды пронизывали борта крейсера, пробивая 85-мм броню гласисов машинных отделений и 70-мм толщину скосов броневой палубы. Грохот частых разрывов сливался с ревом пара, рвавшегося из пробитых магистралей и развороченного котла. Но всего страшнее оказался пожар. Из-за неосвоенности пожарной системы, больших ее повреждений и недостатка штатного экипажа бороться с огнем и не пытались. Горели деревянные настилы, мебель и отделка кают и кубриков. От огня изгибались стальные бимсы, вспучивались палубы. В кормовой части, где пламя свирепствовало с особенной яростью, плавились стекла иллюминаторов, начали рваться боевые заряды в погребе 152-мм боеприпасов.

Обложки некоторых из судебных документов по делу о севастопольском восстании 1905 г. — о „возмущении морских команд”.

Крейсер очень быстро полностью утратил боеспособность и, охваченный пламенем, превратился в огромный, почему-то еще державшийся на воде костер, в который защитники веры, царя и отечества продолжали посылать снаряд за снарядом. Они не хотели и думать, что перед ними всего лишь недостроенный корабль, давно уже прекративший ответный огонь. В животном страхе перед грозным призраком революции, озверевшие перед беззащитностью жертвы каратели не переставали расстреливать полыхающий „Очаков”, Это была кровавая месть за недавно пережитый позор „Потемкина”. Но это было и проявление ужаса, отчаяния режима, висевшего в те дни на волоске по всей России.

Корабли правительственной эскадры вели по „Очакову” интенсивный огонь в течение 25—30 минут. В 16.25 во флагманском журнале была сделана запись: „Начался пожар на „Очакове”, он прекратил бой, спустил боевой (т. е. красный — Р. М.) флаг и поднял белый”. Остается лишь уточнить, что подняли белый флаг находившиеся на борту „Очакова” пленные офицеры.

Дикую злобу карателей испытал на себе и вовсе не представлявший для них никакой угрозы устаревший миноносец № 270, на который вплавь перебрались П. П. Шмидт с сыном и еще несколько человек с „Очакова”. Красный флаг на мачте маленького (42-метрового) кораблика обратил на него огонь крепостных 11-дюймовок. Один такой снаряд буквально проломил корабль. Взрыв уничтожил переборку между котельным и машинным отделением, вывел из строя машину и котлы. Вахтенный офицер на „Ростиславе” без тени смущения занес во флагманский журнал: „Миноносец № 270 шел от „Очакова” мимо Приморского бульвара. Далеко позади него шла большая шлюпка (со спасавшимися людьми — Р. М.). В 4 ч. 30 м. расстреляли обоих”...

Досталось от карателей и кораблям, даже не участвовавшим в восстании — на стоявших в эллинге миноносцах № 256 и № 271 были повреждены корпуса, на транспорте „Пендераклия” гранатой расщепило палубу и ранило вахтенного, снаряды и осколки угодили в баржу № 25, транспорты „Казбек”, „Гонец”, миноносец „Живучий” и броненосец „Георгий Победоносец”. Все они были обильно отмечены также винтовочным и пулеметным огнем. (Ведь один „Ростислав” отчитался в расходовании 3600 ружейных патронов!) Стреляли так, что 12-дюймовый корабельный снаряд впоследствии нашли на берегу — у здания обсерватории: по счастью, он не разорвался...

Боевой счет в войне с собственным флотом открыли бравые сухопутные артиллеристы генерала Меллера-Закомельского. С гордостью докладывал он потом „государю”, как вошла на скрижали истории 1-я батарея 13-й артиллерийской бригады, командир которой — герой подполковник Никитенко, открыто установив пушки на мысе 4-й батареи крепости, с расстояния 700 сажень „смело осыпал шрапнелью палубу мятежного крейсера, принуждая его к сдаче.” В Южной бухте с высот Исторического бульвара, с позиций батарей, 50 лет назад самоотверженно защищавших Севастополь, потомки славных героев обороны, одурманенные офицерством, разили „врага внутреннего”, как отныне будут им вдалбливать на занятиях по „словесности”.

Расстреливая практически безоружное судно „Днестр”, полевая артиллерия достигла четырех прямых попаданий. На совести сухопутных усмирителей и гибель минного заградителя „Буг”, по которому „пачками”, словно по „потемкинцам” в Феодосии, был открыт ружейный огонь. Жертвой этого тупого усердия оказался сам верноподданный режима командир заградителя М. И. Славочинский 62, который на ялике спешил к своему кораблю, чтобы образумить впавшую в крамолу его команду...

Тупая злобная сила реакции, не сознававшая безмерности своего преступления, отбрасывавшая Россию в ее развитии на десятилетия назад, торжествовала победу и в казармах флотской дивизии, и на водах Севастопольской бухты.

П. П. Шмидт вместе с 16-летним сыном был схвачен на подбитом миноносце № 270 и доставлен на флагманский броненосец „Ростислав”. Здесь ему предстояло пройти через все унижения, которые способны изобрести пережившие смертельный страх, озлобленные, утратившие совесть люди. „А, вот он — командующий флотом, вот она, сволочь эта! Тащите его за мной, эту сволочь!”, — кричал принимавший пленников старший офицер броненосца лейтенант Карказ. Все время пока П. П. Шмидт находился на „Ростиславе”, Карказ бесновался, размахивая кулаками перед лицом П. П. Шмидта, призывал офицеров и даже матросов полюбоваться на изменника, приказав держать его напоказ в холодном помещении с открытой дверью. Он не давал пленникам пищи, отказался дать сыну подушку, отобрал у П. П. Шмидта папиросы, полученные от начальника эскадры контр-адмирала П. П. Феодосьева, а когда П. П. Шмидт напомнил, что они получены от начальника эскадры, Карказ отнял у арестованного и спички. Любое движение, даже попытка умыться, решительно пресекались часовым и специально приставленным кондуктором; при перевозке П. П. Шмидта с сыном этот кондуктор не выпускал из рук полотенце, чтобы в соответствии с приказом Карказа немедленно завязать узникам рты, если они проронят хоть слово.

Так вели себя усвоившие чухнинскую мораль „истинно русские люди” — черносотенцы, созревшие для „Союза русского народа”.

Таким же был, как об этом сказал А. И. Куприн, „надежный сброд” из матросов „Ростислава”, „Двенадцати апостолов” и „Трех святителей , выставленных цепью на Графской пристани. Их задачей было пресечь все попытки спасения, людей с борта „Очакова”. А корабль горел, и люди на нем просили о помощи. А. И. Куприн, попавший в Севастополь к ночи, был потрясен этим жутким зрелищем, рассказ о котором напечатала в декабре 1905 г. газета „Наша жизнь”.

„Посреди бухты, — писал он — огромный костер, от которого слепнут глаза и вода кажется черной, как чернила. Три четверти гигантского крейсера — сплошное пламя. Остается целым только кусочек корабельного носа, и в него уперлись неподвижно лучами своих прожекторов „Ростислав”, „Три святителя”, Двенадцать апостолов”. Когда пламя пожара вспыхивает ярче, мы видим, как на бронированной башне крейсера, на круглом высоком балкончике, вдруг выделяются маленькие черные человеческие фигуры. До них полторы версты, но глаз видит их ясно... Оттуда среди мрака и тишины ночи несется протяжный высокий крик: „Бра-а-тцы!”. И еще, и еще раз... И потом вдруг что-то ужасное — крик внезапной боли, вопль живого горящего тела, короткий пронзительный, сразу оборвавшийся крик...”

„Гнусными ругательствами” отвечали чухнинские стражи на все просьбы пропустить ялики, чтобы спасать людей с горящего корабля. Очевидцы происходящего свидетельствовали, что по катеру, отвалившему от „Очакова” с раненными, стреляли картечью, что бросавшихся вплавь расстреливали из пулеметов 63. Но Чухнину, проклятому передовой Россией, всего этого было мало. Узнав, что какой-то флотский офицер, не взирая на „отборный сброд”, пытался на Графской пристани организовать на шлюпках помощь „очаковцам”, он немедленно рассылает по всем кораблям и частям флота приказ с требованием схватить его, не взирая на чин (по-видимому, этот смелый человек остался неизвестным.)

„Очаков” горел в течение двух дней 64.

Содержащиеся под арестом подследственные С. П. Частник и трое примкнувших к восстанию (по-видимому — Г. П. Ялинич, П. А. Моишеев и А. В. Пятин).

Разгромленные артиллерийским огнем казармы флотской дивизии были взяты штурмом. Царизм торжествовал победу. Кровавые палачи спешили доложить царю о самоотверженности и подвигах своих войск и взятых 2000 пленных. Не было только одного — признательности „освобожденного” от бунтовщиков населения. Город открыто выражал карателям свое презрение. Офицеры и солдаты Брестского полка, предавшего матросов, боялись в одиночку появляться на улицах. Их в глаза называли „кровопийцами”, „продажными”, „15-копеечными царскими слугами”.

Вся Россия была охвачена пожаром восстаний, во всех ее уголках гремели залпы карателей, не жалевших патронов. Но неуютно чувствовал себя самодержец всероссийский, жаловавшийся, что „не хватает войск или казаков, чтобы поспевать всюду”.

Только Г. П. Чухнин, сам себя превзойдя в лицемерии, торжественно возвещал, что „многострадальная наша родина искренно порадуется и с благодарностью узнает,” какими „неколебимо верными и честными сынами родины и царя” оказались флотские усмирители, сумевшие „столь быстро и решительно и с наименьшими жертвами прекратить мятеж, угрожавший превратиться в междоусобную кровавую войну” 65 . И с тем же лицемерием, с той же холодной жестокостью, с какой обрекал он на смерть „потемкинцев”, теперь Чухнин добивался смерти П. П. Шмидта и его товарищей. Этого требовал и сам Николай II 66 . Севастопольские морские судьи лезли из кожи вон, чтобы, отбросив в сторону совесть и законность, состряпать такое обвинительное заключение и так провести процесс, как это им предписывалось свыше.

Яркая речь П. П. Шмидта, потрясшая всех присутствующих на суде, тронула и самих судей, но, верные долгу и заботам о карьере, они, не дрогнув, проголосовали за смертную казнь. Никто и не подумал доложить царю о гуманности П. П. Шмидта, который отказался от имевшейся у него возможности уничтожения кораблей правительственной эскадры и сотен жизней, включая и офицерские. Чухнин с готовностью утвердил приговор 67 .

Расстрелом П. П. Шмидта, С. П. Частника, Н. Г. Антоненко и А. И. Гладкова на острове Березань 6 марта 1906 г. командовал товарищ П. П. Шмидта по морскому корпусу лейтенант Михаил Ставраки. Он тоже выполнял приказ по „долгу службы” и личной карьеры.

Казнь эта буквально потрясла, казалось бы, привыкшую к смертным приговорам страну: ведь в защиту осужденных выступала печать едва ли не всех направлений. В замечательной книге о П. П. Шмидте, написанной его сестрой А. П. Избаш, приведены два характерных отрывка, дающих полное представление о газетных публикациях тех дней:

„Из многих сотен мучеников и жертв русского освобождения он стал символом этого движения, он воплотил его энтузиазм, он имел исключительное счастье сгореть в лучах его поэзии. И мертвый еще больше, чем живой, он вспыхнет яркой легендой великой и страстной эпохи и зажжет новым пламенным энтузиазмом тысячи сердец...”

„Короткая жизнь, похожая на героическую сказку..., принесена в жертву слепой мстительности. Они не поняли, на что они руку поднимают. Они убили веру многих тысяч доверчивых сердец, они убили светлые надежды, они посеяли семена глубокой ненависти в самые доверчивые души, они повторили ужасную и непоправимую ошибку 9-го января!... Они в слепоте своей не поняли даже того, что мертвый Шмидт опаснее живого...”

Раскаты происходивших событий продолжали еще долго ощущаться в жизни Севастополя.

Стараясь натравить матросов и солдат на рабочих социал-демократов, власти попытались переложить на них вину за „бойню, устроенную 15 ноября”. Севастопольский комитет РСДРП ответил „Обращением к населению по поводу расстрела восставших матросов и солдат”. Кончалось оно словами: „Ответим же на эту гнусную попытку единодушным призывом — Да здравствует единение войск с народом!”

Из донесения градоначальника министру внутренних дел известно о забастовке портовых рабочих в связи с отправкой на каторгу 35 матросов — участников ноябрьского вооруженного восстания. Пока происходила „заковка в кандалы”, все арестованные „пели революционные песни”. Когда же каторжан начали ночью отправлять на вокзал, „собравшиеся портовые рабочие, желая выразить сочувствие осужденным, на работы не стали, а решили провожать партию”, причем держали себя „крайне вызывающе”.

Как докладывал товарищ прокурора своему начальству, среди рабочих порта и особенно Лазаревского адмиралтейства „постоянно замечалось брожение на политической почве”. То и дело брожение это принимало формы открытого протеста и даже насильственных действий. Так, в конце декабря 1906 г. два мастера были вывезены на тачках; 22 февраля был убит надзиратель портовой стражи; 26 февраля вывезены на тачках мастер и указатель...

Главный командир флота пошел на крайние меры: приказал 20 марта закрыть Лазаревское адмиралтейство 68 и рассчитать не менее 2500—2600 человек, чтобы потом принять на работу только тех не причастных к политике лиц, о коих никаких порочащих сведений нет. По предварительным данным, по крайне мере 500—600 рабочих адмиралтейства считались неблагонадежными и, следовательно, оставались без работы. Около 150 человек были вынуждены сами „выехать из Севастополя и другие порты”, некоторые — „высылались администрацией”.

Силы реакции временно взяли верх. Настроение рабочих стало характеризоваться как „скорее подавленное, чем возбужденное”. Однако жандармское начальство не обольщалось. „По агентурным сведениям” оно прекрасно знало, что, даже находясь „под давлением введенного осадного положения” социал-демократы ведут и явно усиливают агитацию и пропаганду „на сходках кружковых и по домам”, „распространением прокламаций”, „продажей газет явно социал-демократического направления”. Рабочие и служащие порта составили ведущую часть сформированной „обширной по численности и набирающей силы” севастопольской организации РСДРП.

Известна оценка „морского сражения в Севастополе”, данная В. И. Лениным. Он неслучайно назвал ноябрь и декабрь 1905 г. „великими месяцами революции” 69 , поскольку именно в этот период революция сделала важный шаг, решительно взявшись за оружие.

В статье „Войско и революция”, напечатанной в № 14 легальной газеты „Новая жизнь” 16 ноября, когда исход восстания еще не был известен, Владимир Ильич совершенно четко определил его значение: „Во всяком случае, севастопольские события знаменуют полный крах старого, рабского порядка в войсках... Теперь армия бесповоротно отпала от самодержавия. Она еще не вся стала революционной. Политическая сознательность солдат и матросов еще очень низка. Но важно то, что сознание уже проснулось, что среди солдат началось свое движение, что дух свободы проник в казармы везде и повсюду... И эта казарма становится очагом революции” 70

Двумя днями позже, когда официозная черносотенная печать поднимала на щит славную победу над мятежным „Очаковом”, Владимир Ильич опубликовал статью „Чашки весов колеблются”. „Едва ли есть основание ликовать победителям под Севастополем”, — писал он. — „Сознание необходимости свободы в армии и полиции продолжает расти, подготовляя новые очаги восстания, новые Кронштадты и новые Севастополи”.

Самодержавие уже не в силах победить революции и потому: „Восстание России непобедимо” 71.

Hosted by uCoz